Николай Леонов - Один и без оружия [Трактир на Пятницкой. Агония]

— Со свиданьицем, Даша.

Она крупно хлебнула, выдохнула привычно, хрустнула яблоком.

— А ты? — спросила, увидев, что Костя фляжку прячет.

— Нельзя мне, — он достал часы.

— А ты, милок, никак опаздываешь? — Даша взглянула кокетливо.

— К батюшке на вечернюю службу, — ответил Костя. — А тебя, Даша, я сейчас к хорошему человеку отвезу.

Даша откинулась на сиденье, рассмеялась. Костя не обратил внимания, думал о том, как-то встретятся Анна Шульц и Даша? Идея отвезти Паненку на квартиру к Мелентьеву принадлежала Косте. Одна дамочка поселилась, значит, и для второй место найдется, рассудил он. Субинспектор лишь плечами пожал, он не ночевал дома с момента переселения туда Анны, и ему было безразлично, кто еще разместится в его фамильной квартире.

Пролетка давно свернула с Петровки и тряслась по булыжникам узких переулков.

— Я арестованная, начальник? — спросила Даша.

Костя взглянул на девушку, вспомнил ее смех, почувствовал неладное.

— Никто тебя не арестовывал, — ответил он. — А ты по совести-то как, свободная?

Даша выпрямилась, швырнула на мостовую надкусанное яблоко, затем откинулась вновь на сиденье и спросила нараспев:

— А вы, начальники, сход у Сильвестра никак брать собрались?

— Решаем, — слукавил Костя.

— А, ну-ну, решайте, — Даша притворно зевнула. — Умные вы, просто до ужаса. А Корней простой-простой, как кадет-первогодок.

— Место сменили? — Костя взял Дашу за руку.

— Обязательно, — ответила Даша, растягивая гласные.

— Где, Даша, где? — Костя взглянул на часы, решая, успеют ли они перевезти людей.

— А ты куда меня везешь, начальник? — Даша взглянула кокетливо. Она не могла решить, что же ей делать дальше.

— Катаемся, Даша, — Костя решил не торопиться, дать девушке освоиться. — А начальник я давно, Костей меня зовут, будь ласкова. Что изменилось с нашей последней встречи?

— Будто знал, что я Паненка?

— Вчера узнал, — признался Костя, вздохнул.

— Доложил?

— Доложил, — Костя кивнул. — Дисциплина, Даша.

— А я воли хочу. — Даша осеклась и спросила: — Это как же ты отца Митрия перевернул? Ссучился на старости лет монах, решил грехи замаливать?

— Никак я этого слова понять не могу. Собака животное преданное, фантазии у людей ни на грош. Змеей бы звали, скорпионом либо другой тварью. А то собачьей матерью… Отважная и преданная животина…

— Философ, — Даше захотелось сделать ему больно, — тебе своего парня-то не жалко? Как же ты Николая Сынка под нож-то засунул? Сам бы пошел, раз ты такой принципиальный…

— У нас, когда надо, каждый пойдет.

Куда?

— На собрание, которое Корней с Сипатым сейчас собирают.

Шутник ты, Костя, — Даша искренне рассмеялась, — с твоим мандатом тебя до первого ножа пропустят.

— Ты проведешь.

Я? Полагаешь, коготок увяз, всей птичке пропасть? Я так сильно взбеленилась на них, сказала тебе, дура. Так ведь ты и сам знал, коли Митрий-то…

А о смене места не знал, — перебил Костя. — Спасибо, что предупредила.

— Я нового места не знаю, — Даша дернула плечиком.

— Знаешь, и меня проведешь, иначе я сейчас сообщу начальству, и мы без тебя узнаем, где и когда. Тогда облава… — говорил быстро Костя, сам думал, где узнать и как связаться с Сурминым? Главное, в любом случае уже не успеть, надо идти одному, и он продолжал: — Лучше, если ты меня одного проведешь.

— Вот так? — Даша откинулась, оглядела Костю, гимнастерку с орденом, фуражку, неприкрыто милицейскую внешность.

— А чего рядиться? Меня и в личность многие знают. — Костя сжал Даше ладони и продолжал решительно: — Ты слушай, не встревай. Мы же такого случая упустить не можем? Ясно. Либо облава, либо ты проведешь меня одного. Во время облавы побьем людей с обеих сторон.

«Ну и давай! — хотела крикнуть Даша. — Пулями и огнем выбейте, выжгите». Она лишь вздохнула, не ответила.

— Людей жалко, я решил идти один, проведешь меня ты. Ни одного человека в засадах не будет, разойдутся, как пришли. Ты мне веришь? Я слово тебе даю, Даша.

Она поверила, но не поняла. С кем и о чем говорить? И если не будет охраны, то его жизнь плевка не стоит. Так и сказала.

— Жизнь, Даша, любая много стоит, и моя не меньше многих иных. За себя не бойся, я объясню, что ежели бы ты меня не провела, то готовилась бы облава. Ты многим жизнь спасешь, а люди те ее уважают.

— Я и не боюсь! — Даша вскинула голову, взглянула как могла гордо, но холодок подполз к сердцу и не исчезал. Знала Даша о благодарности деловых людей: «Привела, и амба, остальное цветочки-лютики. Я бы прорвался, а на остальных с высокой колокольни».

— Пушку дай, — Даша протянула руку. — Люди договорились без оружия приходить.

Костя вынул пистолет, погладил любовно, толкнул кучера в спину.

— Возьми, Витек, береги, именное, дороже ордена.

Кучер кивнул, взял пистолет, спрятал за пазуху.

— К Павелецкому вокзалу, — сказала Даша, и всю долгую дорогу молодые люди молчали.

У вокзала они вышли, кучер придержал рысака, взглянул на Воронцова, хотел что-то сказать, но Костя опередил:

— Двигай! — Он махнул рукой. — Пистолет Мелентьеву отдай.

Пролетка рванулась. Даша долга смотрела ей вслед, затем повернулась к Косте.

— Не одумался?

— Главное — переступить порог, — Костя взял девушку под руку.

Прав был Костя Воронцов или нет, он решил: сегодня они переступят порог. И для кого из них этот шаг важнее — еще неизвестно.

Корней занял кабинет не шикарного, однако вполне приличного ресторана «Флора», расположенного в старом, хорошо сохранившемся особняке в Брюсовском переулке. Корней здесь бывал лет двадцать назад, не рассчитывал знакомых встретить, но и швейцар, распахнувший перед ним тяжелую дверь, и официант, принявший короткий заказ, поклонились с одинаковыми словами:

— Давненько, давненько, рады видеть в здравии…

Корней взглянул из-под опущенных век, определил, что не костюму сказано и не чаевых ждут, действительно помнят. Он знал, что швейцар был когда-то замазан в налете с мокрым концом, а официант в молодые годы в эти кабинеты карты гастролерам-исполнителям подавал и с тех денег домик себе на Потылихе поставил.

Всех знал Корней, одно плохо — его тоже многие знали, и хотя тешили самолюбие поклоны, а сегодня лучше бы их не было.

Хан вошел, отдал лакею котелок и трость, сел, налил и выпил молча. Затем вынул из саквояжа блокнот, остро отточенный карандаш, положил рядом с блокнотом листок с планом, который дал ему ранее Корней, и сказал:

— Был я в этом заведении, взглянул, — он стал ловко чертить схему. — Неплохо ты нарисовал, да не совсем точно. Есть там в углу жестяная коробка «Сан-Галли», знаю я ее, дел минут на пятнадцать.

— Деньги заберут только завтра, так что у тебя ночь, Степан, — сказал Корней.

— У меня? — Хан резко черкнул по своей схеме. — Я один пойду?

— А тебе свидетели нужны или делить хочется?

— Так ведь пост на улице, и сторож внутри, — ответил Хан.

— Милиционер твоя забота, ты по товарищам специалист, один за душой или два, нет разницы. А сторож будет спать. Это моя забота, — Корней наблюдал за Ханом внимательно. Сторожа усыплять Корней не собирался, рассудил просто; когда Хан постового пришьет и окажется в помещении, отступать будет поздно.

— Сколько в ящике? — спросил Хан.

— Около трехсот кусков.

— Поровну.

Корней рассмеялся тихо, но Хан даже не улыбнулся.

— Ты только наводчик.

— Я — Корень.

— Поэтому и поровну, так бы получил десять процентов.

— Ты мне нравишься, Хан. — Корней взял с диванчика портфель, открыл. Хан увидел толстые пачки червонцев. — Казна людская, сто тысяч Сипатому отнесу, пусть заберет.

Хан молчал, а Корнею так хотелось, чтобы подручный возмутился, начал задавать вопросы. Хан только плечами пожал, Корнею пришлось говорить без аплодисментов публики:

— Савелий-мухомор, конечно, Сипатому доложит, что я согласен быть. Сипатый решит, что я вола кручу и сорвусь, а он власть без боя получит. А я на сходке явлюсь и хрусты, — он хлопнул по портфелю, — на стол. Пусть Сипатый возьмет казну и власть, а я погляжу, как это у него выкрутится. Он давно людям шепчет, что Корней деньги общества по земле рассыпал.

Хан наконец улыбнулся, кивнул, хлопнул Корнея по плечу, вроде легко, но отдало аж в самый копчик.

— Контора и сейф на тебе, Сипатый и люди на мне, — подвел итог Корней. — Все поровну.

Даша с Костей прошли мимо Павелецкого вокзала, часы которого показывали ровно восемь. Наступил вечер, на привокзальной площади вяло продолжалась торговля, становилось все меньше приезжих. Они, совершив сделки и покупки, разбредались по чайным и закусочным, частным квартирам и гостиницам, спешили занять скамейку на вокзале, на худой конец угол в зале среди мешков, баулов и устало плачущих детей.